«30 января мы с моей женой (Екатериной Шульман — прим. ред.) вместе с одним из «ручейков» протестующих дошли от Сухаревской площади до уровня Красносельской и Сокольников. Там узнали, что у Матросской тишины — цели шествия — уже идут сплошные задержания. Мы решили завершить гуляния и спуститься в метро. Путь до Сокольников оказался забит полицейскими, я предложил идти к «Бауманской». У входа было малолюдно.
В вестибюле стояло несколько полицейских, я подошёл к ним, спросил, какие станции открыты на выход.
– А какая нужна?
– «Пушкинская» (у меня там была припаркована машина).
– Открыта.
После этого миролюбивого переговора мы спустились к поездам. Уже задним числом я вспомнил, что над турникетами торчали камеры-глазки в 30-40 см, с зелёными и красными огоньками, чем-то похожие на глаза улитки или перископы. И задним же числом вспомнил, что пока говорил, вроде бы из вежливости приопустил маску, неловко же говорить с человеком, закрывшись.
На перроне стоял поезд с открытыми дверями и группа в два десятка человек, а также двое полицейских. Они обернулись на нас — мы никуда не торопились, не стали прыгать в стоящий поезд — один спросил меня, с собой ли у меня документы. Я протянул паспорт, он открыл его и предложил пройти с ним в комнату полиции: якобы на меня сработал фейсконтроль. Мы вернулись на эскалатор. Один полицейский встал впереди нас, развернувшись лицом к нам, другой на ступеньке сзади — настоящий конвой, хотя в метро бежать и затруднительно, и некуда. Да мы и не собирались.
Комнатка полиции была рядом с турникетами, я попросил впустить вместе со мной и жену — как юриста и моего представителя. Полицейские поупирались, потом согласились, но затем, пропустив меня вперед, Катю оставили снаружи. Меня как-то это возмутило — такая бессмысленная разводка. Внутри оказалось не то чтобы тесно, но многолюдно. Несколько полицейских разбирали и составляли на лавки свою амуницию. Дежурный сидел за столом, сбоку у него стоял монитор, отображающий турникеты. Ему беспрерывно звонили, на один звонок, помню, он развернулся к монитору и произнес отрицательное: «Нет, нету, идут обычные граждане». По контексту стало ясно, что спрашивали про протестующих.
Я несколько раз вклинился со своим вопросом, в чём причина задержания. Дежурный ответил, что пришла ориентировка и сейчас меня отвезут в ОВД, там я все и узнаю. Паспорт забрали — всё в той же мягкой манере, что и не пустили жену. Взяли ещё на перроне на изучение, да и не вернули — передали только оболочку с водительским и СТС на машину. На мои требования вернуть паспорт просто молчали, будто ни требований, ни меня, ни паспорта, не было.
Некоторое время я вел запись на свой телефон, потом сообразил, что включённый он открыт для доступа в случае изъятия, а также что нужно беречь батарею, и выключил. В какой-то момент в руках дежурного возник планшет, в стандартные 10 дюймов, который, судя по переговорам и переругиваниям по телефону, то ли не работал, то ли не выдавал нужную информацию. Переругивания имели какое-то отношение ко мне и моему процессуальному статусу.
Через некоторое время дежурный положил планшет на стол, я потихоньку к этому планшету присмотрелся — и увидел на нём своё старое фото 2012 года. Тогда мне проломили голову и ко мне в больницу приезжал фотограф из журнала «Большой город». Потом эта съемка вошла в репортаж Светланы Рейтер «Чердак или жизнь». Увидеть то фото было неожиданным, у меня в голове выстроилась логичная картина, что, может, дежурный искал меня в гугл-картинках по фамилии, а поисковики первой выдают эту фотографию. Сейчас понимаю, что идея была безумной: зачем полиции искать мое лицо, когда у них в руках мой паспорт? (Теперь думаю, что ориентировка действительно была, её готовили для сотрудников, которые увидят меня без паспорта. Наверно, она же была введена в систему распознавания лиц, которая сработала в тот день над турникетами).
Установив мою личность, полицейские собрались везти меня в ОВД по району Басманный, но это оказалось не так просто. В сопровождении меня было вывели на улицу, к автозакам, но сотрудники оперполка у автозаков принимать чужаков отказались. Сопровождающий полицейский из метрополитена был этим раздосадован, ему пришлось меня вернуть обратно. В общей сложности в комнате метро я провёл около часа. Пока ждали газель из ОВД, при помощи системы распознавания в метро задержали ещё троих — двух молодых людей и девушку. Все они утверждали, что собрались просто спуститься в метро и не понимают, за что их задержали.
Наконец за нами пришла газель из ОВД, полицейский-сопровождающий позволил моей жене поехать с нами, если она сможет втиснуться на сиденье. Мы потеснились и влезли. По дороге и у въезда в ОВД — дороги было минут 10, но и ожидание протянулось почти полчаса — мы переговаривались. Выяснилось, что мои собратья по несчастью хотя и не участвовали в шествии, как они утверждали, но были в целом в теме протестов и того, как следует себя вести при задержании и после него. Моей жене позвонили по телефону из радио «Эхо Москвы», и она разъяснила, что происходит, в прямом эфире. Это меня приятно ободрило и поддержало. Тем временем приехал адвокат от «Апологии протеста», которого прислала нам служба ОВД-Инфо, куда моя жена сообщила о моём задержании.
Внутрь ОВД на Басманной улице впустили только нас троих и сопровождающего полицейского. Местный полицейский вёл нас такими дикими коридорчиками в стиле Достоевского, так что я не удержался и сказал, что нас можно не охранять, мы отсюда и сами не найдем обратной дороги. В каком-то тупичке нас усадили за кресла, похоже, что снятые из какого-то старого кинотеатра: «Сейчас вас вызовет следователь». Мы снова стали ждать. Полиция — это когда приходится чего-то дожидаться. Иногда полезно оказывается впасть в некоторый транс и как бы позволить времени течь мимо и насквозь.
Допустили адвоката. Потом вызвали к следователю. Беседа длилась больше часа. Мне сообщили, что я прохожу свидетелем по делу. По какому делу, в чём суть дела — ничего не сказали. Вопросы были разные, но группировались вокруг двух тем: про нарушения эпидемиологических норм на митинге 23 января и какие-то помехи проезду транспорта. Почти на все вопросы я отказался отвечать, ссылаясь на 51 статью Конституции. Жалею, что не сразу заметил, что вопросы про мои паспортные данные, на которые я отвечал, перетекли в вопросы допроса — и таким образом я проговорился, сообщив в своем допросе номер своего мобильного телефона.
Следователь зачитывала вопросы с ноутбука. Она произвела на меня впечатление человека профессионального и будто бы дистанцирующегося от происходящего. Мне запомнилось, что в какой-то момент она произнесла что-то вроде извинения, заметив: «К своим допросам я готовлюсь лучше». На мой вопрос в конце допроса, ожидать ли мне повестки от неё, она ответила, что не будет вести это дело, а передаст туда, откуда пришёл запрос. Вообще эту подчеркнутую корректность и дистанцию я почувствовал в ОВД и на других этажах, и у сопровождающего, и на выходе. Мне показалось, что нам будто дают понять, что занимаются всем этим без своей инициативы, поэтому — подчёркнуто в рамках закона. В этом будто был посыл — вас привели не по нашему требованию.
Уже на выходе, перед последней решеткой, нам предложили оставить отпечатки пальцев. Мы втроём (девушка осталась с адвокатом у следователя) в один голос сказали: «Не хотим!». «Тогда пишем отказ», — мгновенно среагировал сотрудник, как будто мы играли в пинг-понг: вопрос-ответ, вопрос-ответ.
При этом людей, которых задерживали на митингах, как все знают по соцсетям, оформляли куда жёстче, обращались с ними иначе. Возможно, ими занимались специальные отряды полиции, заточенные на борьбу с митингами и протестами. В ОВД же мы были «политическими», чужими, не своими.
Остановили меня в пять вечера, из ОВД я вышел уже ближе к 10 вечера.
Что изменилось для меня после того задержания? Я испытываю досаду на себя самого по поводу нового, небывалого чувства беззащитности. Я понимаю: когда захожу в метро, они видят, что я зашёл в метро. Если им нужно, они встретят меня на перроне. Я привык ощущать себя человеком, который может дать отпор или по крайней мере знает, как себя вести. Как-то прогнозировать происходящее, примерно как за рулем ты видишь, что вокруг со всех сторон, и откуда ждать опасности. А в метро сейчас я спускаюсь будто в капкан. Я понимаю, что не смогу убежать. Спускаюсь на милость победителя, как говорится.
Заметил за собой, что на турникетах опускаю вязаную шапку пониже, перекрывая брови. Маску поднимаю на переносицу повыше, а сам набычиваюсь, шапкой вперед, пряча магнитную карту в сумку на животе. Да, я сознательно закрываюсь, закрываюсь от камер. Выходя, маску опускаю, шапку увожу на затылок. Однажды встретил на себе взгляд женщины, выходящей через параллельный турникет и заметившей мой манёвр. Наверное, она подумала, что я сумасшедший конспиролог — впрочем, её взгляд был не осуждающий, а заинтересованный, хотя и мрачный.
При этом беззащитность парадоксально соединяется с ощущением собственной значимости. Если ты в списках «профессиональных революционеров», то это как будто очерчивает границы твоей личности снаружи. Так человек-невидимка получает форму, когда оказывается под дождём. Внешний контроль даёт понять, кем ты являешься для них, каков объём твоей деятельности. Если тебя так нужно «гасить», то ты был занят чем-то значительным.
Происходящее напоминает фильмы-антиутопии про будущее, где на улицах бедных рабочих шмонают роботы. Этакое ощущение цифрового концлагеря. Раньше это были просто разговоры, а теперь всё это вошло в нашу в реальность. При этом не понимаю, кто на той стороне, кто пользуется информацией о моих передвижениях и с какой целью, и потому вынужден защищаться от произвола. Ведь сама по себе система, отслеживающая преступников, казалось бы, вещь полезная. Но оказывается, главное не то, на кого нацелена эта система, а то, кто и для чего её построил. Поэтому в этом фильме о цифровом концлагере, получается, меня вынудили вести себя как партизан».
***
Напоминаем нашу позицию: пока система видеонаблюдения не станет прозрачной и подотчётной и не будет иметь гарантии защиты от злоупотреблений, использовать технологию распознавания лиц нельзя.
Сейчас «Роскомсвобода» продолжает активно вести кампанию против распознавания лиц. Вы можете помочь нам, присоединившись к кампании и подписав петицию.
The main news of the week in the field of law.
On December 23, 2022, the Ministry of Justice included Roskomsvoboda in the register of unregistered public associations performing the functions of a foreign agent. We disagree with this decision and are appealing it in court.